«...И к злодеям причтен был» (Исаия 53, 12). К 200-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского

(11.11.1821-9.02.1881)

В связи с датой, которую отмечает, без преувеличения, весь читающий мир, хочется поговорить не о всей биографии великого писателя, а о периоде его жизни, который, собственно, и сделал Достоевского великим.

Четыре года заключения в омском остроге (1850-1854) стали для него тем, что в драматургии называется «центральным поворотным пунктом». Годы эти Достоевский называл временем, «в которое был похоронен живой и закрыт в гробу». Но, однако, о них же говорил: «О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление <…> ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял <…> Христа понял <…> русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются». Добавим: там почерпнул он богатейший жизненный материал, характеры и судьбы, отозвавшиеся в дальнейших его произведениях.

В каторге дозволялась в виде чтения только Библия. Правда, вороватый каторжный народ быстро выкрал у заключенного Достоевского книгу Ветхого Завета, но Евангелие осталось, и все четыре года хранилось им под подушкой. Испещренная на полях его пометками, книга Нового Завета оставалась с писателем до конца жизни. Она не только составляла в остроге постоянное чтение Достоевского — в ней он прятал свои заметки, позже составившие так называемую «Сибирскую тетрадь», которая легла в основу «Записок из Мертвого дома», опуб-ликованных ровно сто шестьдесят лет назад. Издавались «Записки» при жизни Федора Михайловича несколько раз, пользуясь повышенным интересом читателей. Ведь в XIX веке подобный авторский опыт был чем-то из ряда вон выходящим. Только лет сто спустя возникнет феномен «лагерной прозы», а в ту пору Достоевский был единственным писателем, прошедшим через каторгу.

Осужден начинающий писатель был не просто за участие в кружке революционеров-петрашевцев (по имени предводителя М. В. Петрашевского). Особо вменялось Достоевскому «недонесение на распространение» запрещенного и ходившего в списках «преступного письма литератора Белинского», адресованного Н. В. Гоголю. Горькая ирония этого обвинения заключалась в том, что Достоевский отнюдь не был согласен с Белинским. Особенно в той части письма, где тот нападал на Церковь и православие, а главное — искажал образ Христа.

Федор Михайлович потом не раз говорил о себе: «Я был к злодеям причтен». То есть оказался осужден вместе с уголовными преступниками, среди которых встречалось множество страшных убийц, и наравне с ними терпел невыносимые условия жизни и каторжные труды. Все это ему, образованному дворянину, было во много крат тяжелее, чем его товарищам по заключению. Однако физический труд Достоевский оценил как лекарство, закалившее тело и помогшее переносить тяготы каторжной жизни.

Примечательно, что в эту жизнь он вступил ровно в полночь на праздник Рождества Христова. Это он особенно подчеркивал в письме к брату. В тот самый момент, когда Церковь отмечала воплощение Сына Божия, надевшего на себя оковы уязвимой человеческой плоти, будущий каторжник Достоевский заковывался в кандалы и рождался в новую для себя, исполненную страданий жизнь. О ней он и рассказал в «Записках из Мертвого дома».

Что же такое, собственно, Мертвый дом? Советское литературоведение описывало его как образ «николаевской России», томившейся в узах «проклятого царизма». Но Достоевский на страницах «Записок» недвусмысленно дает понять, что мир острога особый — небо над ним какое-то отдельное, свое, не то, которое виднеется «на другом берегу», над вольной степью. Сам острог, отделенный от внешнего мира кольцом ограды из заостренных бревен-палей, многие читатели и литературоведы сравнивали с Дантовым адом. В нем имелись свои круги — разряды заключенных в зависимости от степени наказания. Так, на самом «дне» этого ада находились прикованные на весь срок, по сравнению с которыми остальные казались более свободными: жили в бараках и выходили за пределы острога на работы.

Роль главного героя-повествователя Достоевский отдал вымышленному персонажу, осужденному за убийство жены дворянину Горянчикову. Личность повествователя, тем не менее, весьма симпатичная, снискала со временем уважение многих заключенных. К примеру, старших братьев дагестанца Алея, которого Горянчиков научил читать и писать. Факт сей, как и все прочие в «Записках», имел место в действительности. По этой причине многими читателями повесть воспринималась как фольклорно-этнографические зарисовки из каторжного быта.

Тем не менее это первое в ряду произведений Достоевского, в котором, как впоследствии во всем его «великом пятикнижии», за внешним событийным слоем скрывается куда более значительный метафизический слой повествования. Каторга в нем представлена как ад на Земле, вполне рукотворный, ибо человек создает его сам — и преступники, и те, кто за ними надзирает, порой с несоразмерной жестокостью. Что характерно, в каторжном аду действуют узнаваемые законы нашего поврежденного грехом земного мира. Например, деньги, эта «чеканенная свобода», утешают каторжника, «хотя бы он и не мог их тратить». А ежели тратил, то в основном на вино, доставаемое с большим риском, которым упивались до беспамятства.

Повествователь заключается в острог, где начинается его тяжкое приспособление к общему каторжному телу. В нем соединены представители всех сословий и самых разных этносов, удивительным образом отражен весь мир, более того — общее тело земной Церкви. Недаром герой вспоминает, как в детстве, приходя в храм, оглядывался на стоящий у входа «простой народ», в котором, как ему думалось, «молились смиренно, ревностно, земно и с полным сознанием своей приниженности». Теперь же вместе с «закованными и ошельмованными», став частью каторжного тела, на словах «…но яко разбойника мя приими», валился на колени, «прямо принимая это на свой счет».

В повести отчетливо звучит мысль: буквально для всякого человека тяжело, но и необходимо соединение в общее перед Богом тело человечества. Без различия сословий и наций, ведь когда-нибудь «все во своем чину станут». Тело это нечисто и смрадно, оно тяжко ворочается на нарах общей казармы. Кучится в банном аду — обнаженное, со следами палок и кнутов, взбухающих и особо проявляющихся в банном пару наподобие свитков с «рукописанием грехов». Оно радостно теснится в зрительном зале каторжного театра, устроенного заключенными на Святках. И особым образом чувствуется это соединение в госпитале, когда герой вынужден облачиться в больничный халат, пропитанный не до конца отмытым гноем прежде носивших его больных. Словно бы натягивает на себя общую кожу, предельно приобщаясь этому общему телу.

Да, подлинно, каторга — ад. Но именно в этом аду рождался тот Достоевский, который стал воистину великим писателем, способным узреть и показать, как в ад нисходит Христос. В главе, которая начинается со слов «наступал праздник Рождества», описано общее приподнятое настроение и подготовка к празднику. Особое внимание автор уделяет еврею Исаю Фомичу, общему любимцу и усердному молельщику. Почему именно здесь предоставлено место именно этому герою? Да потому, что Исай — «ликующий» Исайя — со своим ковчежцем на лбу, шерстяной ризой и перевязями на руках, являет собой тот народ, в недрах которого и родился Спаситель.

Но самое примечательное происходит в этой же главе — в эпизоде бани. Туда повествователь приходит в первый раз, и ему берется помогать самый решительный и независимый из всех каторжан, Петров. Он учит Горянчикова, как раздеваться, имея на ногах кандалы. Помогает пройти сквозь «копоть, грязь и тесноту» каторжной бани, добывает место на полке. «Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно будет похоже на это место». На это замечание Петров ничего не ответил, но принялся мыть Горянчикова со словами «будете совсем чистенькие». А потом вдруг сказал: «А теперь я вам ножки вымою». Эту, казалось бы, очевидную аллюзию Достоевский усиливает тем, что герой «хотел было отвечать», что может вымыть их сам («Не умоешь ног моих вовек» (Ин. 13, 8), а затем смирился, позволив вымыть себя «с ног до головы» («Не ноги токмо, но и руки и главу» (Ин. 13, 9)).

Еще одно удивительное явление наблюдаем в главе о госпитале, где умирает чахоточный Михайлов, молодой человек «чрезвычайно благообразной наружности», с «прекрасными глазами». Умирает тяжело: «долго отходил, несколько часов сряду». Описание его мертвого тела до тонкостей совпадает с картиной Гольбейна «Мертвый Христос», которая позже будет описана в романе «Идиот» и которую на момент написания «Записок из Мертвого дома» Достоевский мог видеть в репродукции. Далее автор отмечает: «Преступник был важный, особого отделения; его и за мертвого-то надо было признать с особыми церемониями <…> Наконец вошел караульный унтер-офицер при тесаке и каске, за ним два сторожа <…> Подойдя на шаг к мертвецу, он остановился как вкопанный, точно оробел <…> вдруг снял каску и широко перекрестился» («Сотник, стоящий напротив Его, увидев, что Он испустил дух, сказал: истинно Человек Сей был Сын Божий» (Мк. 15, 39)). И, дополняя евангельскую аллюзию, Достоевский подводит к ложу умершего его товарища, который говорит: «Тоже ведь мать была!» Слова, прямо-таки отсылающие к пасхальному ирмосу «Не рыдай Мене, Мати».

Стоит отметить, что как первая часть «Записок» компонуется вокруг Рождества Христова, в честь которого, кстати, полы всех казарм засыпаны сеном, так вторая часть устремляется к Пасхе. Сам этот Праздник, в отличие от Рождества, не описан прямо. Но он начинается от иносказательно описанной смерти Христа, а завершается в последних строках «Записок». «Да, с Богом! Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых... Экая славная минута!»

Весьма символично, что свои записи Достоевский хранил внутри книги Евангелия. Отныне и в дальнейшем все его произведения станут прикровенно содержать в себе евангельские события. Тем и велик этот автор, что увидел и сумел передать: Новый Завет не окончен, но длится всегда, а мы живем внутри него.

Валерия Горелова